На подъезде к площади Даллей я встретил толпу велосипедистов. Посыльные, смотревшиеся на своих велосипедах усталыми верблюдами, смеялись и разговаривали с велосипедистами в костюмах, у которых вокруг колен были повязки от Велкро. Некоторые ребята с длинными бородами и вязаными шапками надели на себя значки с надписями «Одной машиной меньше» и «Заправлен картофелем». Эти зеленые гармонично сочетались с молодыми руководителями, школьными учителями, бизнесменами, адвокатами, брокерами. Здесь были представлены многие возрастные категории. Дети сидели в пластиковых сидениях, их шлемы свисали на сторону.

И тут же были люди старше меня. Здесь был Билл на своем стальном драндулете 60-х, который до сих пор надежен. Была женщина возраста моей бабушки, которая все еще работала учителем в Гайд Парке. В свои 70 она проезжала 8 миль по кругу и еще 15, чтобы добраться до дома. Также присутствовал Джим Редд. Ему 50, и седые волосы и морщинистые руки не могут скрыть его молодости. Он был сильным и высоким, и от него исходило веселье. Он стоял на камне перед знаменитой скульптурой Пикассо и бросал в толпу ролики синей гофрированной бумаги. Люди ловили летящую ленту и обвязывали ее вокруг ручек или проводов и в спицы велосипедов.
Я слез с велосипеда, чтобы его привязать. Вокруг меня были сотни велосипедов: двадцатидолларовые велосипеды, 2000-долларовые шоссейные велосипеды, 4000-долларовые горные велосипеды с Y-каркасом лежали на сидениях и рулях. Ни один их них не был привязан. В редком согласии с окружающими я тоже положил свой старый велосипед на гранит и подошел к парню с седыми волосами спросить, он ли тут ответственный.

«Тут нет главного! Ты шутишь! Это испортило бы все веселье!» – он засмеялся и отвернулся для большего эффекта.

Славный парень с румяными щеками и яркими голыбыми глазами показал мне маршрут, по которому масса поедет через город до перекрестка Кларк и Бедбмонт на севере Чикаго. Единственное, что он мне сказал: «Это их взбодрит». Я узнал его имя –Майкл Бертон, когда-то он был посыльным на велосипеде, но сейчас работал Statewide Housing Action Coalition.

Я увидел мужчину с шелковистыми шатеновыми волосами и маленькой бородкой. У него было по мальчишески невинное лицо и шлем, выкрашенный под грецкий орех. «Джимбо» – представился он, тряся мою руку. В ответ я назвал свое имя и получил оранжевый флаер, который рекламировал следующую Критическую Массу.

– Критическая масса? – спросил я, – так это называется?

– Ага, – просто ответил он и удалился.

Следующим я получил флаер А-зон, сети анархистов/активистов. Потом я получил приглашение на вечеринку DJ Esperanto. Затем – флаер в поддержку демонстрации против полицейского насилия в октябре. Следующий флаер был о Роландо Круз, Мумия, – подпольном кинопроекте. Приглашения все поступали и поступали, пока мои руки не были окончательно заняты разноцветной бумагой. Я свернул все в клубок и обратился к молодой кудрявой девушке на горном велосипеде: «Что, черт возьми, все это значит?» – спросил я, показывая свой рюкзак, набитый флаерами.

Она обернулась, широко улыбаясь, держа большую пачку вертикально порезанных флаеров, заклееных липкой лентой.

– Возьмешь один из этих?

– Неужели этот я еще не брал?

Она расмеялась, подкатила поближе и протянула мне всю пачку флаеров:

– Это для тех, кого мы повстречаем. В них рассказано об этой поездке.

– О! Это то, что мне нужно! Я понятия не имею, что здесь происходит.

Молодая девушка, ее звали Катрин, сказала, немного подумав:

– Я думаю, это велосипедисты, которые устали быть подавленными.

– Я догадался, – ответил я.

Толпа громкими возгласами приветствовала специального гостя. Он ехал на большом крузере от Швин пятидесятых годов с старым кожаным упругим сидением, широким рулем и толстыми шинами. Сбоку прикреплен старый медный сигнал с большим черным нажимом. Он объехал массивную скульптуру. Сигналя в свой горн, он заглушал толпу. Катрин назвала его Большой Горн и сказала, что его имя Эрик.

«Хорошо – Это Большой Сигнал.»

Остальные инструменты присоединились к аккомпанементу, и дудение воцарилось над толпой. Здесь были бубны, велосипедные звонки, пронзительные дудки. У одного парня были коровьи колокольчики, у другого – искусно прикрепленные над передним колесом барабанные тарелки. Он держал палочки в руках и мог бить по тарелкам во время езды. Еще один велосипедист играл левой рукой на конге, а другой рулил вместе со всеми. Какое-то время я не мог перестать смеятся. Я был очарован искусностью этих демонстрантов и их поведением. Они были серьезны, но не злы. Они просто хорошо проводили время, как будто активизм так или иначе перепутан с весельем.

Я сказал Катрин, насколько я поражен, но она прервала меня и подчеркнула, что это не локальное событие. Это происходит по всему миру, хотя КМ только недавно завоевала популярность в Чикаго.

– По всему миру?

– Да, совместно в последнию пятницу месяца, по всему миру.

Она уточнила, что где-то даты меняются, но в целом это так. Она перечислила такие города, как Берлин,Сидней, Цурих, Лондон, Токио, Киото, Остин, Феникс, Сиэттл, Нью-Йорк, Вашингтон, Портленд и Атланта. Движение зародилось в Сан-Франциско, где, как она сказала, набиралось свыше 10000 человек в поездках, совсем подавляя дорожное движение. «Это локально, но это другой тип локальности. КМ повсюду локальна.»

Я представился паре парней, которые сказались близкими к ядру активистов. Я был удивлен, обнаружив, что это не повернутые только на искоренении автомобильного движения. Это ядро, радикалы, судя по некоторым их идеям, спорили, доказывали и потом сходились на защитных консервативных идеях для масс.

Среди этой группы был консервативно выглящий парень по имени Гарет. Он был в галстуке, ясно выражался, защищая свою идею, всегда отыскивая причины.

«Если вы меня спросите, я скажу вам: давайте возьмем Массу и доедем по шоссе до аэропорта. Там наша аудитория проводит большинство своих передвижений.» Он обосновал: «Растянувшись на милю или две, что они смогут сделать? Ехать за нами? Я так не думаю. Они только увидят нас, проезжающих со свистом, и получат флаер за дворники. Уже достижение.»

Грегг Гантер, высокий и серьезно выглядящий велосипедист, одетый в ярко розовую джерси с желтыми счастливыми лицами на ней, смягчил идею Гарета: «Первые вещи в первую очередь» – сказал он. «Мы должны вернуть улицы, у нас есть право на улицы Logan, Clyboume, Clark – городские улицы. Люди, которые пользуются этими улицами, могут и не быть консерваторами из пригородов, которых мы обожаем ненавидеть, но эти люди могут добираться до работы на велосипедах. Они просто не знают, что могут.»

– Не понимаю, что такого консервативного в жизни в пригороде, – вставил Гарет.

– Это когда ты ты полностью укрыт от соседей, республиканцев с 2,5 детьми и все в таком духе.

– Пригород – это, может быть, и традиция, но традиции – это не консерватизм. Консерваторы сейчас законсервированны. Вот почему я считаю нам нужно некоторое влияние пригорода. Но вы хорошо подметили, если люди в городе могут ездить на велосипеде или на поезде, вы правы, мы должны одобрять это.»

– Нет, ехать по хайвею – это плохая идея, – заявил парень по имени Джеймс.

– Но это очень запутанно, – согласился Гарет.

– Правильно. Ты не просишь их ездить на веловипеде, ты просишь их продать их машину, начать шевелиться и изменить всю их жизнь – и это сложно.

Сигнал прозвучал через всю площадь подобно трубе. Болльшой Гудок кружился по площади, дудя в маленький пластиковый рожок. Через минуту за ним следовали уже сотни велосипедистов, которые подавали сигналы, то сливающиеся воедино, то звучащие порознь. Я стоял на ноге скульптуры, как на платформе. Море райдеров двигалось по кругу, и видеть это было столь же потрясающе, как волны, бьющиеся об борт корабля. С монумента Пикассо я оседлал велосипед и вклинился в движущийся поток велосипедистов, стал частью гудящего велосипедными звонками и дудками движения. Поездка началась.

Езда в группе из 300 человек – это непередоваемые ощущения, в первый раз, правда, немного странные. Обычно я предпочитал протискиваться вперед через эту бесконечную массу. Но сейчас здесь были люди, с которыми можно было побеседовать. Оказалось, что Большой Гудок и я вкалывали в одних и тех же магазинах, чтобы финансировать наши творческие начинания.

"Ты вынужден жить. – Он смеялся, признавая любопытный социальный парадокс. – Если ты не можешь зарабатывать на жизнь, как ты можешь выполнить какую-то работу!" Мы сравнили наши заметки о пути, который мы прошли, чтобы поддержать свои карьеры. "И все, что ты зарабатываешь, сразу возвращается в мир материй, времени, в рабство. Вы работаете, чтобы отдать все это снова."

"Абсолютно верно! Ты должен обладать суицидальным рефлексом, быть постоянно готов пожертвовать всем. Если нет – нет и шанса приуспеть. Если ты не будешь тратить все, как ты сможешь что-либо заработать".

«Я думаю броситься в огонь и покончить со всем этим.» Я сказал осторожно. Его смех прорвался сквозь меня. Смех который не выражал ни соглашения или несогласия. У него была нечеткая бородка, детское лицо, и он улыбался, поскольку его колени то опускались то поднимались в соответствии с движением. Он стянул свои пальцы вокруг пластиковой рукоятки его старого крузера, повернул руль вправо, и наши пальцы осторожно соприкоснулись.

"Продолжай в том же духе!" – Хитро сказал Большой Гудок.

Черный парень с короткими волосами и светлой бородой подъехал и вставил:

"Это как будто мы застыли: ты можешь быть кем-нибудь в этой стране, но творческим, отличающимся от помоев, чем-нибудь настоящим. Нас не держат в рабстве. Нас держат на минимальной зарплате, и мы вынуждены жить в гетто, нам приходится бороться за маленькие кусочки, которые оставлены нам как крысам. Именно поэтому средний класс водит автомобили и живет в пригородах. Это защита от грязных и бедных людей, которые отличаются от них. Это их санкции в городе!"

Вскоре по крайней мере 10 человек поддерживали его речь, тихо слушая. «Ты знаешь, сколько народа борются за то, чтобы просто выжить?» – «К черту музыку, к черту искусство, я говорю о воспитании детей.» Он уже ехал с кулаками поднятыми вверх. «Я собираюсь взять эту страну, парень, Я собираюсь ее вернуть.» Затем он замедлил ход, чтобы ухватиться за приближающееся такси, с помощью тех вертикальных ручек за наполовину открытое окно. «Власть – вот она, брат», – сказал он пассажиру, поскольку Масса продолжалась.

Женщины в поездке казались особенно взволнованными. Они широко улыбались и сидели прямо. Адриана, прежде курьер, у которой сигнал исходил прямо из серебряного шлема, считала, что просто великолепно ездить в подобной группе. Она жаловалась, что устала от автомобильных сигналов, то что ее постоянно задевают автомобили и постоянно требуют убраться с дороги, что порой ее поездка превращается в поездку ненависти.

Она рассказала мне случай, который имел место неделю назад. Женщина подъехала к ней сзади на машине, ударила ей в заднюю шину и выбила с дороги. Если бы Адриана не кричала, водитель даже не остановилась бы. Но когда машина все-таки остановилась Адриана обнаружила, что с ее водителем можно вести вполне разумную беседу.

Оправданием водителя был разговор о том, что ей больше ничего не оставалось.

«Вы были на дороге, как я должна была проехать вас», – Адриана цитировала водителя: «Что я могла еще сделать». Адриана сказала о демонстрации: "Кто-то говорил о том, чтобы защитить ее права на дорогах и научить водителей, как делить место на дороге. Я не сторонница 60-х, но я и не сторонница 12 века. Дороги сделаны не для автомобилей". Группа велосипедистов поддержала ее протест, и она застрясла головой стараясь скрыть выступающий румянец на щеках.

В том месте Масса двигалась со скоростью 7 миль в час. Мы старались держаться вместе, поскольку в таких поездках много чего может случиться. Если группа была излишне вытянута либо ослаблена, я боялся, что автомобилисты могут попытаться пробиться в дыры в толпе. В других городах, случалось, машины пролезали в Массу за счет двух-трех велосипедистов, что были на их пути. Однажды на Массе в Филадельфии курьер бы сбит, и его протащило сотню футов по South Street Bridge. Когда этот парень вылез из-под машины, автомобилист просто уехал. Напуганный такими историями, я поехал на несколько кварталов впереди Массы, удивляясь, как мы позволили такой ненависти прорасти в наших городах. Мысли блуждали в моей голове в поисках какого-то объяснения, я заметил, что оторвался от массы примерно на семь кварталов. Немного шокированный таким невнимательным отрывом от Массы, я остановился, дабы подождать группу. И потом я заметил, что стою на середине перекрестка.

Линии и знаки обозначали улицу для автомобилистов. Пешеходы могли пересекать ее внутри аккуратно нарисованных белых линий, а я был где-то посередине и не знал, в каком направлении двинуться.

Движение на север и на юг было плотное и агрессивное. Машины следовали со скоростью где-то 40 миль в час. Соприкосновение с каждой из них могло закончится фатально. Грузовик с мегающим левым сигналом остановился и начал гудеть. Он посмотрел на меня сквозь грязное лобовое стекло и пытался что-то крикнуть. Я знал, что в нескольких кварталах позади 300 велосипедистов, и они приближаются. Я подумал, что, если я не отреагирую? Что случится со мной? Затруднение движения? Неисправная работа? Выйдет ли водитель и постарается меня наказать за нарушение его графика? За преграждение ему пути? Заберет ли он или сломает мою собственность? Убьет ли он меня? Я человек, а не ошибка машиниста, дай ему сделать то, что он привык делать.

С этим я свалил свой велосипед, лег на улицу с широко раставленными руками, и взглянул на чудо жизни как будто в зеркале неба. Я заметил двух женщин среди посетителей кафе, скрывающимися за широким зеркальным стеклом они встали, возбужденные и любопытные. Они не представляли, что случится дальше, впрочем, как и я.

Водитель грузовика ругался и поддавал газу. Другие машины приближались, одна проехала на север, одна юг. Обе из них остановились, затрудняя движение машинам позади. Я услышал, как шины грузовика приближаются ко мне. Затем я услышал приближающиеся крики велосипедного парада, так они приближались к ничего неподозревающей аудитории. Я увидел, как маленькие облака, пролетели тени первых нескольких велосипедистов, они появились, сопровождаемые криками: «О-е! Парень!», «Не упускай возможность!» Я сжал мои коленки как можно сильнее, сложил руки и закричал в полный голос – никаких слов, просто одобрительный возглас. Один за другим пролетая на фоне синего неба, велосипедисты наклонялись вниз и хлопали меня по рукам. У некоторых кожа была мягкой, у некоторых жесткой. Некоторые руки были белые, некоторые черные, некоторые принадлежали мужчинам, некоторые женщинам. Но это не имело никакого значения. Каждый дотрунулся до моей ладони, до моих пальцев, провозглашая возврат улиц, требование снова сделать их гуманными. Я лежал там под Массой, чрезвычайно возбужденный, смотря, как тени проносятся над головой. Я мог слышать вращение колес, трение резины, когда они проезжали. Я закрыл глаза, пока проезжала и поддерживала меня рукопожатием последняя сотня веловипедистов. Когда шторм пронеся, я был последний в группе, мои ладони горели. Мои пальцы болели. Цифровой Дон Копалд вернулся, чтобы убедиться, что со мной все в порядке и что я в строю. Он доказал мне, что это было не только изращенное позволение извращенным людям делать извращенные вещи. Этим людям не все равно.

Я вскочил на ноги и и возбужденно окрыл глаза. Он посмеялся над моим удачным выступлением и поднял байк для меня. Я закрутил педали снова и въехал в толпу.

На следующем перекрестке я сделал стойку на голове, и велосипедисты снова, проезжая, сумашедше хватали меня за ноги. В этот раз кто-то еще из конца колонны остался подождать меня. Я поблагодарил его, оседлал велосипед и снова устремился в голову колонны.

На Wellington Avenue я использовал свое сидение и поднял велосипед вверх. Переднее колесо застыло в стороне в неподвижности. Передние ручки скрестились высоко над моей головой подобно гордое позе монумента гражданской войны. По ту сторону спиц и тонкой рамы моего простенького велосипеда я мог видеть замечательное синее небо. Линии белых облаков нарисованы над моей головой, как если бы их несли херувимы, и сотни велосипедистов в это время проносились в размазанном очертании моего велосипеда. Как будто это был флаг на передовой битвы.

На Бельмонте, где демонстрация заканчивалась, я ходил по кругу, держа велосипед в руках. Вокруг меня во всех направлениях толпы других велосипедистов триумфально ходили, держа свои велосипеды. Велосипедисты кружили и кричали, используя улицу как сцену. Никто из учатников движения не беспокоил нас.

Кошки, пешеходы и велосипедисты стояли обескураженно на протяжении всего растояния, с которого можно было это видеть.

Это был театр, ради которого я приехал в Чикаго. Это был театр, который способен изменить то, как люди думают, как живут. Эта миссия выполнена. Этому театру шумно аплодировали, и я был маленькой частицой всего этого.